«Покажем пример революционной бдительности, дисциплины и организованности! Все силы — на защиту Отечества, на разгром и уничтожение врага!»
Сказал Вале на ухо:
— Хорошо, что вы согласились поехать. Смотри, что со станцией сделали: сплошные воронки, сеять можно — все перепахали… А чего доброго, и за город возьмутся.
Валя не ответила. Она вспомнила, как мать утром, когда ей с Петром пришло в голову, что и им надо ехать, отнекивалась. «Куда я поеду? А дом на кого?» Но когда Петр сказал, что из Луги они всегда ведь могут возвратиться, а здесь останется Акулина Ивановна и вернувшемуся Спиридону Ильичу объяснит, где их искать, тут Варвара Алексеевна задумалась. «Ненадолго-то можно, — согласилась она наконец. — Родню повидаю».
Машину бросило в сторону. Петр, придерживая Валю, взглянул на Варвару Алексеевну, которая сидела у самой кабины. Глаза Валиной матери блестели, худое, морщинистое лицо стало еще морщинистей, верхняя губа все время подрагивала. Петр вспомнил, как трудно ей было прощаться с домом. Уже расцеловавшись с Акулиной Ивановной, она еще дважды заходила в него, прошла в палисадник, присела на скамью, потом, потянувшись к сирени, оторвала от нее веточку и сунула за пазуху. Поднявшись со скамьи, вытирала рукавом шерстяной кофты слезы со щеки… И никак не могла проститься с тем, на что ушла вся ее жизнь.
Впереди на обочине стояла, подняв руку, женщина с мальчиком и девочкой. У ног ее лежал набитый доверху холщовый мешок. Шофер, высунувшись из кабины, крикнул ей:
— Садитесь, да быстрей! — и затормозил.
Петр спрыгнул на землю. Легко, как пушинку, взял на руки и перенес в кузов девочку, а потом мальчика. Женщина с помощью Вали — та тянула ее за руку — лезла в кузов и, задыхаясь, шептала:
— Милые… хоть нашлись… добрые… люди…
Петр забросил в кузов мешок и прыгнул в машину.
На стыке с Островским шоссе полуторка стала. Петр неспокойными глазами уставился вперед: сплошной поток машин, повозок, пешеходов с тележками, тачками и просто так, без всего, заполнял Ленинградское шоссе, двигаясь от Острова. Шофер стал беспрерывно сигналить. Но никто будто не слышал… Полуторка, осторожно нажимая на поток, врезалась в эту гущу. Медленно пошла она в шаг с изнуренными людьми дальше. И почти тут же — Петр не понял, как это началось, — за кромки кузова уцепились руки… через борт, закидывая свои жалкие узелки, полезли люди. Машина стала, шофер, приоткрыв дверцу и высунувшись наполовину из кабины, орал во все горло:
— Что вы делаете, под колесо попадете!.. Рессоры лопнут!..
Но для этих людей, насмотревшихся за свой путь всяких ужасов, слова его были пустым звуком.
Петра с Валей притерли к заднему борту. Машина стронулась, волоча за собой людей, уцепившихся за борта и не сумевших еще сесть, однако не терявших на это надежды. Шофер теперь вел полуторку, почти упираясь в задок впереди идущей повозки.
Так ехали с час, а то и больше.
Где-то перед селом поток поредел. Машина вырвалась на простор и понеслась. Километров семь не доезжая Вешкина, настигли другой поток беженцев. Опять ехали, еле опережая пешеходов. Километрах в пяти от Вешкина услышали резкие пулеметные очереди. Петр повернул на выстрелы голову: над горизонтом, то прижимаясь к шоссе, то взмывая вверх и снова падая, два немецких истребителя расстреливали людей. Самолеты неслись прямо на полуторку. Сердце Петра, охваченное страхом и болью, что вот так все может кончиться, застучало.
Пешеходы бросились врассыпную с шоссе. За ними, выскакивая из кабин, спрыгивая с повозок, неслись к лесу шоферы, ездовые… Полуторка с Петром и Валей, резко затормозив, стала. Не решаясь еще выпрыгивать из кузова, все смотрели, как через обочины и канавы, падая, подминая друг друга, бежали люди… Вспыхнула впереди трехтонная машина. Петр схватил Валю, поднял и почти бросил через задний борт на землю. Намеревался тут же спрыгнуть сам, но вспомнил о Варваре Алексеевне. Крикнул Вале:
— В канаву ложись, в канаву! — и толкнулся в сторону кабины, силясь добраться до Валиной матери.
Валя к канаве не побежала. Она стояла у кузова и, вытаращив налитые слезами глаза, кусала, как ребенок, палец и громко шептала:
— Мама, мамочка…
Петр работал локтями. Пытаясь пробиться к кабине, озверело крикнул:
— Да прыгайте же вы! Расстреляют!..
А в это время по кузову стеганула очередь, другая… Раздался страшный, дикий крик у левого борта. И тут же машина резко дернулась вперед. Старичок в косоворотке, потеряв равновесие, чуть не вылетел за борт, но его удержала женщина… Набирая скорость, полуторка бешено помчалась по освободившемуся шоссе.
— Остановите! Остановите! — кричал, заглушая стоны, Петр, но люди, охваченные ужасом, окаменели, только Варвара Алексеевна, в трудные минуты всегда собранная и спокойная, поняла его и колотила кулаками в матерчатую крышу кабины. Но шофер как не слышал — гнал и гнал.
С того момента, когда Петр выбросил Валю, прошло несколько десятков секунд, может, минута, но ему показалось, что прошли часы, что разделили его с нею версты… Обезумев, он схватился за борт, перенес тело наружу, нащупал ногой крюк для прицепа, оперся на него и, резко толкнув себя руками назад, прыгнул… Подошвы сапог пробороздили по асфальту — ему казалось, что из-под ног летят искры. Тело сигарой пошло вперед… Петр приподнял голову, налитыми кровью глазами смотрел вслед быстро удалявшейся полуторке.
Встал. Покачиваясь, зашагал в обратную сторону. Шел, тупо уставившись в даль дороги, где еще мелькали, то поднимаясь, то падая, темные силуэты вражеских истребителей. Сделав шагов двадцать, остановился. Провел исцарапанной в кровь ладонью по звенящей от ушиба голове и вдруг, сорвавшись с места, побежал.
На шоссе выходили люди. Они пугливо озирались, всматривались в горизонт, все не решаясь подойти к оставленным машинам, повозкам, тележкам, к брошенным узлам, мешкам, чемоданам… Более робкие, если у них вещи были при себе, возвращались в лес и шли на восток болотистой опушкой. Петр всматривался в лица — искал Валю… Он не бежал уже — шел навстречу все сгущающемуся потоку, стараясь отыскать место, где осталась она. Когда идти стало нельзя, Петр выбрался на обочину. Вспомнив о подожженной машине, оглядел шоссе — горела не одна, а четыре… Пошел по самой кромке дороги. У опушки, недалеко от пенька, увидел убитую девушку, и сердце замерло. Медленно-медленно, спустившись с обочины, приближался он к ней. Не Валя… и одета не так… Направился вдоль леса. Пройдя километра два, Петр осознал, что давно миновал то место. Он растерянно посмотрел на идущих по шоссе людей и повернул обратно. Шел, шел и вдруг понял: Валю он потерял, потерял навсегда… Остановился перед трупом девушки. Поглядел на березу, молчаливо свесившую листья. Дрожали коленки. Направился к пеньку. Высокая переросшая трава путалась в ногах, мешая идти. Опустился на пенек, гнилой, с одного края уже изошедший трухою, и вдруг заплакал навзрыд. Заплакал, как плачут в горе женщины. И не было у него стыда за свои слезы. Плакал и все смотрел то на труп, то на беженцев, идущих по дороге. Выплакавшись, поднялся. Как исповедовавшийся перед совестью, стоял, готовый принять на себя все беды, нависшие над Родиной, над этими людьми, угрюмо бредущими на восток.
1Рота Холмогорова, не успев убрать из классов слежалое, разбитое до трухи сено, ушла своей дорогой, а на смену ей пришли другие люди — отряд псковского истребительного батальона. Людей в нем было немного, двадцать шесть человек. Все в отряде выглядело проще, чем в армии. При его организации еще в Пскове люди сами разбились на три группы, выбрали каждая себе старшего. Отрядом командовал лейтенант, присланный из штаба погранотряда. На какое время был он прикомандирован, никто не знал. Не знал и сам лейтенант. Обязанности комиссара исполнял Спиридон Ильич Морозов. Райком так распорядился. «У нас у многих сердца слабые. До срока изнашиваемся… — сказал ему один из секретарей, когда Спиридон Ильич заартачился. — У тебя опыт по гражданской есть. Кому же еще быть политической головой отряда?» Одеты были каждый кто в чем пришел и походили на допризывников, сбитых в кучу для прохождения военной подготовки, что практиковалась перед войной (только винтовки были у допризывников деревянные, а у этих настоящие, хотя и послужившие на своем веку предостаточно).
Когда отряд, придя в Вешкино, остановился у школы, председатель колхоза не захотел пускать его в здание.
— По избам давайте, — грубо сказал он, насупив такие же, как у Спиридона Ильича, густые, нависающие на глаза седые брови. — Что тут у меня, приют? — И, заметив, как поползли желваки по скулам лейтенанта, добавил, явно начиная хитрить: — Школу надо ремонтировать, к зиме готовить. Дети ждать не будут.
